Вы будете смеяться

Путин в моем кабаре

Свою школу композиторского искусства Александр Журбин проходил, проживая именно в нашем округе. В общежитии Московского института им. Гнесиных.

— Как сейчас помню адрес: ул. Космонавтов, д.2. Помню с ужасной нежностью. Это был лучший период моей жизни. Беззаботный. Заботиться было не о чем. В собственности — один чемодан с вещичками.

— А сейчас?

— Квартира в Москве. Квартира и дачка в Нью-Йорке.

— Про Нью-Йорк — попозже. Сейчас — про ту «ужасно нежную» Москву по адресу: ул. Космонавтов, д.2.

— Каждый мой день был связан с космонавтами. Я выходил из метро «ВДНХ» и шел по их аллее, мимо «мечты импотента» — так мы представляли себе Монумент покорителям космоса. В комнате со мной жил бас-вокалист. А басы, как известно в музкругах, преимущественно пьющие. Мой сожитель к тому же был непробиваем. Приходил под утро и сообщал, что самое время поспать. А у меня наступало время заниматься. Сожитель не перечил. Садился, прислонясь к пианино, и просил разбудить его через пару часов. Я «дубасил» по клавишам, а он чуть тише храпел.

Любил прогуляться по проспекту Мира. Знал все тамошние кафешки. В некоторых меня знали официантки и подкармливали двойными порциями. Жизнь, как известно, имеет свойство закольцовываться. Вернувшись в Москву после 12-летнего жития в Нью-Йорке, свой первый концерт я дал на проспекте Мира, в одном из ночных клубов. Выступление назвал «Кабаре Александра Журбина». Оно имело успех. И с тех пор мое «Кабаре» идет постоянно — правда, в другом районе.
 
— А что это такое — твое «Кабаре»?

— У нас неправильно считают, что кабаре — это размалеванные девицы, с визгом задирающие ножки. На самом деле на Западе — это некое юмористическо-сатирическое пение, куплеты с политическими шутками. Мое кабаре не особо политическое. Хотя иногда на ходу сочиняю незлобные куплеты и про «Единую Россию», и про Путина, и про Ходорковского...

— Коли крышка пианино открыта, «сбацай» что-нибудь из этой серии!

— Легко! Музыка Эдуарда Колмановского из фильма «Большая перемена». Слова мои. Посвящается выборам в 4-ю Думу.
...Там-там-там, там-там-там... Вальс! Выборы — это трудная штука / Ах, как бываем мы близоруки! / Мысленно все мы рвались куда-то / За либералов, за демократов. / Но оказалось: нас очень мало, / Пяти процентов — как ни бывало, / Нам обещали жить, как в Европе, / Но оказались мы в полной...

— Саш, а как ты стал композитором?

— Просто. Сочинять начал в Ташкенте, где родился, окончил музыкальную школу, консерваторию по классу виолончели. Потом поступил в аспирантуру Ленинградской консерватории. Это было золотое время Ленинграда и мое тоже. Именно тогда здесь жили Ахматова, Бродский, Барышников, Довлатов... Я был еще недорослем. Но каким-то образом вошел в их круг, со многими подружился. В Ленинграде первый раз женился.

— И здесь же впервые проснулся знаменитым...

— Да, мое первое знаменитое произведение — первая отечественная рок-опера «Орфей и Эвридика» — дала мне гигантский толчок. И хотя с тех пор я насочинял очень много и гораздо лучше, меня чаще вспоминают как автора «Орфея».

— Твоя новая «Эвридика» — поэтесса Ирина Гинзбург — вновь заманила тебя в Москву?

— После того как разрушился мой первый брак. В Москве мы с ней часто вместе выступаем. А в Нью-Йорке она работает продюсером русскоязычного телеканала.

В американские звезды не попал

— Ты уехал в Нью-Йорк в 90-м году, когда к нам пришла «шальная» свобода, а к тебе — всенародная слава. Зачем?

— Свобода пришла — с одной стороны. С другой — полная анархия. Это было жуткое время для искусства: театры опустели, кино никто не снимал, музыку никто не слушал. Мне было ужасно грустно от того, что вся моя работа пошла насмарку. И тут мне предложили контракт из Нью-Йорка — в шикарную музыкальную организацию. Положили приличные деньги, дали квартиру. Я взял семью и поехал. Думал, что на три года. А потом еще три предложила другая фирма. Так и задержался на 12 лет.

— Как осваивал американскую жизнь, абсолютно отличную от российской?

— Это было равносильно стихии. Язык знал на уровне: «Сэнк ю вери мач!», «Ай лав ю!». Но должен себя похвалить: через год уже преподавал на английском в музыкальном колледже.
Вообще жизнь там я прожил довольно трудную. Думал, что меня пригласят в американские музыкальные звезды. Пригласили. Но в о-о-очень маленькие. Я написал музыку к фильмам, которые мало кто видел, к спектаклям с залом на 50 человек. В отличие от России, где меня ставили все театры — и большие, и огромные.
 
— Это было не твое? Или просто не принимали?

— Не принимали. Мы там чужие. Америка — очень дружелюбная страна. Она всех приглашает: «Приезжайте! Влейте в меня свежие силы!». Она нас действительно любит. Но до известного предела. Ты приезжаешь — тебе дарят ящики одежды. Сначала обалдеваешь: «Мать честная, халява!» А потом обнаруживаешь, что это суперхлам.
Тебя кормят, поят. Но как только чувствуют, что ты хочешь делать карьеру, хочешь жить, как они, а не как какой-то паршивый эмигрантишка, тебя тут же «тормозят». Сознательно не пускают.

— А не кокетничаешь ли? Ведь тебя не раз пускали в Карнеги-Холл.

— Да, успехи были. Был авторский концерт в Карнеги-Холл. Там же я руководил концертом, посвященным 850-летию Москвы, организовал нью-йоркский фестиваль российских фильмов, создал первый российско-американский театр. И тем не менее в какой-то момент ощутил: эх, ерундой занимаюсь. И я поставил на этом точку.

— В послужном списке «Заслуженного деятеля искусств России» Александра Журбина — симфонические концерты, мюзиклы, оперы, оперетты, музыка к спектаклям, фильмам, мультикам... Как этот хаос жанров «царит» в одной-единственной творческой голове?

— Вот такой я любвеобильный человек! Все хочу попробовать! Много еды, напитков, стран. Не скрою, много женщин. Но я не всеяден. Например, никогда не напишу концерт для балалайки с оркестром.

назад