Новости
«Никто не вмешивается в то, что я пишу. И слава Богу»
Автор первой советской рок-оперы «Орфей и Эвридика» Александр Журбин уверен, что искусству должны помогать меценаты
Музыкальный театр им. Станиславского и Немировича-Данченко готовит постановку новой оперы Александра Журбина «Метаморфозы любви».
Мы встречаемся у Александра Борисовича дома на Малой Дмитровке, в доме, где когда-то жил Сергей Рахманинов. Проходим в гостиную. Там книжные шкафы подпирают потолок, а на массивном столе возвышаются горы бумаг.
– Александр Борисович, каким метаморфозам вы подвергли любовь?
– Ей посвящены сразу три одноактные философские оперы. Речь о разных проявлениях любви между мужчиной и женщиной. Это исторические случаи, произошедшие с поэтами Гёте и Рильке, композитором Малером, мыслителями Фрейдом и Ницше. Время мало что привнесло в отношения между мужчиной и женщиной, тема эта действительно вечная. Я привнёс в музыку личные чувства, которые испытываю по отношению к своей супруге Ирине Гинзбург-Журбиной, поэту и певице, с которой мы написали много песен. Ей я и посвятил этот свой труд. Премьера оперы состоится после Нового года.
– На театральные постановки требуются большие средства, а у всех кризис. Вы ощущаете его?
– Конечно. Общее уменьшение денежной массы чувствуется. Но только если высоко стоящим людям не хватает миллиарда долларов, то простым смертным трудно уже и без тысячи рублей. А на культуру вообще ассигнования резко сократились, и многие проекты рушатся. Для того чтобы поставить оперу, надо много денег. А где их взять? Только у частных инвесторов, а они, как правило, классическую музыку не любят и не знают.
– Отчего же? Многие из них блестяще образованны, тяготеют к тому, чтобы узнавать новое, и бывают на концертах классической музыки в той же консерватории, например.
– Да? Я таких примеров не знаю. Классическую музыку слушает преимущественно старая российская интеллигенция: пожилые учительницы, библиотекарши. Но они не в состоянии платить. Они не могут себе позволить билеты на Анну Нетребко в Большой театр, например. Поэтому выбирают билеты подешевле. Сейчас трудно и артистам, кроме, пожалуй, самых раскрученных. Вот Коля Басков сумел сделать шикарный серьёзный проект «Игра». Три дня подряд в Кремле показывали роскошное дорогостоящее шоу с декорациями в 3D, летающими объектами. 200 человек на сцене, слоны, лошади... Киркоров и Стас Михайлов на такие проекты способны. И ещё Шнуров. Создал образ, который многим нравится: русского забулдыги, который матерится, пьёт.
– Он талантливый менеджер. Пришло их время?
– А оно никуда не уходило. Кого угодно назовите: Моцарта, Брамса, Бетховена, Малера, Прокофьева. Они, помимо того что были хорошими композиторами, знали, как свои произведения устроить. И даже если Моцарт сам этим не занимался, за него это делал папа – Леопольд Моцарт. Композитор, певец, любой творческий человек должен быть менеджером самому себе.
– Раньше творческим людям помогали меценаты. Маловероятно, что мы узнали бы о Чайковском, если бы не помощь Надежды фон Мекк. Как думаете, почему у нас никак не учредят закон о меценатах?
– Ума не приложу. И очень жаль, что его нет. Во всём мире большой бизнес гордится своей помощью работникам культуры. Имена предпринимателей золотыми буквами горят на фасадах зданий Карнеги-холла, Дэвид-Геффен-холла. А где у нас Дерипаска-холл? Усманов-театр? Алекперов-оркестр? В России немало бизнесменов, любящих искусство и готовых ему помочь. Но знаю случаи, когда состоятельный человек жертвовал какую-то сумму театру или оркестру, а потом к нему приходили из налоговой полиции и начинали тщательно проверять, откуда у него такие деньги. И у него отпадало всякое желание помогать деятелям культуры. И теперь если бизнесмены помогают артистам, то, как правило, потихоньку, без рекламы и упоминаний.
– Вы до сих пор живёте в двух городах – то в Москве, то в Нью-Йорке?
– Да, в Нью-Йорке провожу треть года. Там сын, внуки и друзья. Мы уезжаем обычно под Рождество, на два месяца, и летом, когда здесь всё замирает, на июль-август. Но в основном я живу в Москве. Мне тут комфортно. Здесь публика, которая меня любит, спектакли. Если бы встал вопрос, где жить постоянно, я бы выбрал Москву. Я навеки связан с ней работой, каждый день сажусь за столик и пишу ноты. У меня нет бизнеса, я не содержу обувную фабрику, например. Моё единственное дело – музыка. А в Нью-Йорке никто меня не знает, кроме узкого круга.
– Недавно худрук «Сатирикона» Константин Райкин заявил о том, что у нас возрождается цензура. А вы сталкивались с её проявлениями?
– В последнее время нет, и это в определённом смысле даже обидно. Всем стало наплевать на то, что пишу я, пишут мои коллеги. Музыки создаётся много, а общественный интерес к ней почти нулевой. Союз композиторов предпринимает героические усилия для того, чтобы современная музыка звучала хотя бы раз в год на фестивале «Московская осень», но с каждым годом денег на него становится всё меньше. Нужно делать что-то ещё. К счастью, я много работаю для кино и особенно для театра. Там никто не вмешивается в то, что я пишу. И слава богу.
– Высказывание Райкина породило дискуссию. Одни говорят о том, что государство, которое «музыку заказывает», вправе оценивать её, вмешиваться. Другие считают, что при любом раскладе важна свобода творчества. А вы в каком лагере?
– На этот вопрос не ответишь однозначно. Конечно, я, как человек с демократическими взглядами, должен сказать: «Я против цензуры, запретов – любых ограничений свободы художника». И я так действительно считаю. Но с оговорками: можно не всe. В той же Америке, где общепринято отсутствие цензуры, произошёл такой случай. В 1996 году на выставке в Бруклинском музее была работа англо-африканского художника Криса Офили под названием «Чёрная Мадонна». Она изображала Деву Марию и была частично сделана из слоновьего дерьма, а окружали её фотографии выдающихся женских гениталий, вырезанные из журналов типа «Плейбой». Выставку посетил тогдашний мэр Нью-Йорка Руди Джулиани, между прочим, ревностный католик. Он, конечно, разъярился, немного напоминая Никиту Хрущёва в известной ситуации. И среди прочего заявил, что лишит музей городской дотации в 7 млн долларов. Что интересно, работу художника не сняли, а дотацию на будущий год сильно уменьшили. Нельзя говорить о том, что цензура царствует в России. Я рад, например, тому, что московское правительство приняло меры по легализации уличных музыкантов – теперь им будут выдавать патенты и удостоверения и они смогут играть легально, без угрозы, что их прогонят.
– А надо ли было это делать? Играли себе музыканты в переходах и никому особенно не мешали.
– Безусловно, надо было. Во-первых, в плане качества игры. Безголосые певцы – не радость, а позор для города. Но хорошо ли они поют или играют, должны решать не полицейские прапорщики, а профессиональные музыканты. И, конечно, их выступления не должны быть слишком громкими, иначе разрушится звуковая экология жилых кварталов. И из песен надо исключить мат, политический контент любого направления, хоть левого, хоть правого. Да и самим музыкантам следует вести себя прилично: быть трезвыми, не «обкуренными», не приставать к прохожим.
– Но в театре совсем иная ситуация, не так ли?
– Да, это замкнутое пространство. И если указано ограничение «18+» или «21+», возможно всё: и нецензурная лексика, и обнажёнка. Но в известных пределах. Я был бы против, если бы на сцене показывали секс или насилие, особенно над малолетними. Опять же в Америке был случай, когда больной СПИДом артист на концерте разрезал себе руку, смачивал кровью тряпку и размахивал ею перед публикой так, что капли летели в зал… В США это «действо» запретили, и, конечно, я был бы против такого «спектакля» в России. Разумная цензура должна отгораживать общество от крайних, экстремальных вещей, но ни в коем случае не ограничивать артистические устремления художника. И, конечно, я поддерживаю Константина Райкина. Это невероятно талантливый человек, абсолютный трудоголик. Он сделал для российского театра много больше, чем тысячи других. И когда говорят о том, что он так высказался по другой причине – потому что недополучил какие-то деньги, это неправда. Тут, пожалуйста, мухи отдельно, а котлеты отдельно... Если он недополучил денег, положенных ему по закону, – заплатите. А его высказывание про так называемую общественную цензуру в общем-то о том, что в обществе появляется настроение ксенофобии, об ограничении свободы творчества. Я не знаю, где разжигаются эти опасные костры, но ясно, что их надо тушить.
– У нас существует много стереотипов об американцах, а у них – о нас. От каких из них обеим сторонам следовало бы избавиться?
– По моему впечатлению, простые американцы о России вообще не думают. Америка вообще ни о ком не думает, кроме своих соседей – Мексики и Канады, с которыми у неё хорошие отношения. Американцы живут своей жизнью. Любят всё американское: музыку, кино, еду, одежду. Если спросить американца: «Что вы знаете о России?» – он ответит: «А, Путин». А вот кто такой Брежнев, они вряд ли вспомнят. Кто-то Путина любит, кто-то нет, но в американском обществе предвзятого отношения «Россия – наш враг» нет. Многие помнят, что Россия и Америка были союзниками во Второй мировой войне и вместе боролись с фашизмом, и ратуют за мир. Но в последнее время Россия находится в центре внимания американских СМИ. Такого не было никогда. Русский вопрос особенно обострился в США в связи с хакерскими атаками: американцы боятся не «холодной войны» и даже не «горячей войны» – они боятся войны виртуальной. Все мы, и русские, и американцы, сильно зависим от компьютеров. Наша основная жизнь протекает не на скамейке в парке, а у мониторов, поэтому больше всего мы боимся разрушения этого мира, а не того, что за окном. Это странно, но я считаю, что это так.
– Вы считаете себя патриотом?
– Да, безусловно, я – патриот России. Я люблю свою страну и от всей души желаю ей развития и процветания. И я уверен, мы доживём до этого времени. Оно не за горами.
– Над чем вы сейчас ещё трудитесь?
– Я всегда работаю над несколькими проектами одновременно, и тот из них, что движется быстрее других, называется «Моя новая опера». Пишу третий вокальный цикл на стихи моей любимой поэтессы Марины Цветаевой.
– Александр Борисович, каким метаморфозам вы подвергли любовь?
– Ей посвящены сразу три одноактные философские оперы. Речь о разных проявлениях любви между мужчиной и женщиной. Это исторические случаи, произошедшие с поэтами Гёте и Рильке, композитором Малером, мыслителями Фрейдом и Ницше. Время мало что привнесло в отношения между мужчиной и женщиной, тема эта действительно вечная. Я привнёс в музыку личные чувства, которые испытываю по отношению к своей супруге Ирине Гинзбург-Журбиной, поэту и певице, с которой мы написали много песен. Ей я и посвятил этот свой труд. Премьера оперы состоится после Нового года.
– На театральные постановки требуются большие средства, а у всех кризис. Вы ощущаете его?
– Конечно. Общее уменьшение денежной массы чувствуется. Но только если высоко стоящим людям не хватает миллиарда долларов, то простым смертным трудно уже и без тысячи рублей. А на культуру вообще ассигнования резко сократились, и многие проекты рушатся. Для того чтобы поставить оперу, надо много денег. А где их взять? Только у частных инвесторов, а они, как правило, классическую музыку не любят и не знают.
– Отчего же? Многие из них блестяще образованны, тяготеют к тому, чтобы узнавать новое, и бывают на концертах классической музыки в той же консерватории, например.
– Да? Я таких примеров не знаю. Классическую музыку слушает преимущественно старая российская интеллигенция: пожилые учительницы, библиотекарши. Но они не в состоянии платить. Они не могут себе позволить билеты на Анну Нетребко в Большой театр, например. Поэтому выбирают билеты подешевле. Сейчас трудно и артистам, кроме, пожалуй, самых раскрученных. Вот Коля Басков сумел сделать шикарный серьёзный проект «Игра». Три дня подряд в Кремле показывали роскошное дорогостоящее шоу с декорациями в 3D, летающими объектами. 200 человек на сцене, слоны, лошади... Киркоров и Стас Михайлов на такие проекты способны. И ещё Шнуров. Создал образ, который многим нравится: русского забулдыги, который матерится, пьёт.
– Он талантливый менеджер. Пришло их время?
– А оно никуда не уходило. Кого угодно назовите: Моцарта, Брамса, Бетховена, Малера, Прокофьева. Они, помимо того что были хорошими композиторами, знали, как свои произведения устроить. И даже если Моцарт сам этим не занимался, за него это делал папа – Леопольд Моцарт. Композитор, певец, любой творческий человек должен быть менеджером самому себе.
– Раньше творческим людям помогали меценаты. Маловероятно, что мы узнали бы о Чайковском, если бы не помощь Надежды фон Мекк. Как думаете, почему у нас никак не учредят закон о меценатах?
– Ума не приложу. И очень жаль, что его нет. Во всём мире большой бизнес гордится своей помощью работникам культуры. Имена предпринимателей золотыми буквами горят на фасадах зданий Карнеги-холла, Дэвид-Геффен-холла. А где у нас Дерипаска-холл? Усманов-театр? Алекперов-оркестр? В России немало бизнесменов, любящих искусство и готовых ему помочь. Но знаю случаи, когда состоятельный человек жертвовал какую-то сумму театру или оркестру, а потом к нему приходили из налоговой полиции и начинали тщательно проверять, откуда у него такие деньги. И у него отпадало всякое желание помогать деятелям культуры. И теперь если бизнесмены помогают артистам, то, как правило, потихоньку, без рекламы и упоминаний.
– Вы до сих пор живёте в двух городах – то в Москве, то в Нью-Йорке?
– Да, в Нью-Йорке провожу треть года. Там сын, внуки и друзья. Мы уезжаем обычно под Рождество, на два месяца, и летом, когда здесь всё замирает, на июль-август. Но в основном я живу в Москве. Мне тут комфортно. Здесь публика, которая меня любит, спектакли. Если бы встал вопрос, где жить постоянно, я бы выбрал Москву. Я навеки связан с ней работой, каждый день сажусь за столик и пишу ноты. У меня нет бизнеса, я не содержу обувную фабрику, например. Моё единственное дело – музыка. А в Нью-Йорке никто меня не знает, кроме узкого круга.
– Недавно худрук «Сатирикона» Константин Райкин заявил о том, что у нас возрождается цензура. А вы сталкивались с её проявлениями?
– В последнее время нет, и это в определённом смысле даже обидно. Всем стало наплевать на то, что пишу я, пишут мои коллеги. Музыки создаётся много, а общественный интерес к ней почти нулевой. Союз композиторов предпринимает героические усилия для того, чтобы современная музыка звучала хотя бы раз в год на фестивале «Московская осень», но с каждым годом денег на него становится всё меньше. Нужно делать что-то ещё. К счастью, я много работаю для кино и особенно для театра. Там никто не вмешивается в то, что я пишу. И слава богу.
– Высказывание Райкина породило дискуссию. Одни говорят о том, что государство, которое «музыку заказывает», вправе оценивать её, вмешиваться. Другие считают, что при любом раскладе важна свобода творчества. А вы в каком лагере?
– На этот вопрос не ответишь однозначно. Конечно, я, как человек с демократическими взглядами, должен сказать: «Я против цензуры, запретов – любых ограничений свободы художника». И я так действительно считаю. Но с оговорками: можно не всe. В той же Америке, где общепринято отсутствие цензуры, произошёл такой случай. В 1996 году на выставке в Бруклинском музее была работа англо-африканского художника Криса Офили под названием «Чёрная Мадонна». Она изображала Деву Марию и была частично сделана из слоновьего дерьма, а окружали её фотографии выдающихся женских гениталий, вырезанные из журналов типа «Плейбой». Выставку посетил тогдашний мэр Нью-Йорка Руди Джулиани, между прочим, ревностный католик. Он, конечно, разъярился, немного напоминая Никиту Хрущёва в известной ситуации. И среди прочего заявил, что лишит музей городской дотации в 7 млн долларов. Что интересно, работу художника не сняли, а дотацию на будущий год сильно уменьшили. Нельзя говорить о том, что цензура царствует в России. Я рад, например, тому, что московское правительство приняло меры по легализации уличных музыкантов – теперь им будут выдавать патенты и удостоверения и они смогут играть легально, без угрозы, что их прогонят.
– А надо ли было это делать? Играли себе музыканты в переходах и никому особенно не мешали.
– Безусловно, надо было. Во-первых, в плане качества игры. Безголосые певцы – не радость, а позор для города. Но хорошо ли они поют или играют, должны решать не полицейские прапорщики, а профессиональные музыканты. И, конечно, их выступления не должны быть слишком громкими, иначе разрушится звуковая экология жилых кварталов. И из песен надо исключить мат, политический контент любого направления, хоть левого, хоть правого. Да и самим музыкантам следует вести себя прилично: быть трезвыми, не «обкуренными», не приставать к прохожим.
– Но в театре совсем иная ситуация, не так ли?
– Да, это замкнутое пространство. И если указано ограничение «18+» или «21+», возможно всё: и нецензурная лексика, и обнажёнка. Но в известных пределах. Я был бы против, если бы на сцене показывали секс или насилие, особенно над малолетними. Опять же в Америке был случай, когда больной СПИДом артист на концерте разрезал себе руку, смачивал кровью тряпку и размахивал ею перед публикой так, что капли летели в зал… В США это «действо» запретили, и, конечно, я был бы против такого «спектакля» в России. Разумная цензура должна отгораживать общество от крайних, экстремальных вещей, но ни в коем случае не ограничивать артистические устремления художника. И, конечно, я поддерживаю Константина Райкина. Это невероятно талантливый человек, абсолютный трудоголик. Он сделал для российского театра много больше, чем тысячи других. И когда говорят о том, что он так высказался по другой причине – потому что недополучил какие-то деньги, это неправда. Тут, пожалуйста, мухи отдельно, а котлеты отдельно... Если он недополучил денег, положенных ему по закону, – заплатите. А его высказывание про так называемую общественную цензуру в общем-то о том, что в обществе появляется настроение ксенофобии, об ограничении свободы творчества. Я не знаю, где разжигаются эти опасные костры, но ясно, что их надо тушить.
– У нас существует много стереотипов об американцах, а у них – о нас. От каких из них обеим сторонам следовало бы избавиться?
– По моему впечатлению, простые американцы о России вообще не думают. Америка вообще ни о ком не думает, кроме своих соседей – Мексики и Канады, с которыми у неё хорошие отношения. Американцы живут своей жизнью. Любят всё американское: музыку, кино, еду, одежду. Если спросить американца: «Что вы знаете о России?» – он ответит: «А, Путин». А вот кто такой Брежнев, они вряд ли вспомнят. Кто-то Путина любит, кто-то нет, но в американском обществе предвзятого отношения «Россия – наш враг» нет. Многие помнят, что Россия и Америка были союзниками во Второй мировой войне и вместе боролись с фашизмом, и ратуют за мир. Но в последнее время Россия находится в центре внимания американских СМИ. Такого не было никогда. Русский вопрос особенно обострился в США в связи с хакерскими атаками: американцы боятся не «холодной войны» и даже не «горячей войны» – они боятся войны виртуальной. Все мы, и русские, и американцы, сильно зависим от компьютеров. Наша основная жизнь протекает не на скамейке в парке, а у мониторов, поэтому больше всего мы боимся разрушения этого мира, а не того, что за окном. Это странно, но я считаю, что это так.
– Вы считаете себя патриотом?
– Да, безусловно, я – патриот России. Я люблю свою страну и от всей души желаю ей развития и процветания. И я уверен, мы доживём до этого времени. Оно не за горами.
– Над чем вы сейчас ещё трудитесь?
– Я всегда работаю над несколькими проектами одновременно, и тот из них, что движется быстрее других, называется «Моя новая опера». Пишу третий вокальный цикл на стихи моей любимой поэтессы Марины Цветаевой.
Беседовала
Евгения Заболотских
Евгения Заболотских
